«Падекатр» и «Роден» Леонида Якобсона
В творчестве Леонида Якобсона, умевшего вдыхать живой дух в застывшие формы, извлекать из неподвижности пластический поток, многие работы построены на приеме оживления барельефов, скульптур, картин, гравюр. «Спартак», «Свадебный кортеж», «Полет Тальони», «Город», «Сильнее смерти»… Поставленные десятилетия назад, они и сегодня восхищают своей оригинальностью, художественной силой, духовной красотой. К таким шедеврам относятся возобновленный к 100-летию со дня рождения мастера «Падекатр» на музыку Беллини и исполняющийся с момента премьеры в Кировском театре в 1958 году уже несколькими поколениями танцовщиков «Триптих» по скульптурам Родена на музыку Дебюсси.
«Падекатр» навеян известной старинной гравюрой — групповым портретом легендарных романтических танцовщиц — М.Тальони, К.Гризи, Ф.Черрито и Л.Гран. Они, как заговорщицы, образовали общий круг, застыв в прелестных позировках. Их улыбки лукавы, а фигурки, овеянные белой дымкой тюников, обещают танец, который может начаться в любую секунду — даже спустя века и тысячелетия…
Луч света, как будто ведомый рукой где-то незримо присутствующего хореографа, выхватывает в сценической темноте четыре сильфидных силуэта, замерших в своем движении, подобно бабочкам, попавшим в каплю янтаря. Ярко освещенные, танцовщицы начинают оживать, стряхивая с себя наваждение векового сна. Их руки, создающие общую линию овала поверх коленопреклоненных поз, соединяются, довершив стремление друг к другу, и все четверо становятся единым целым — волшебной квадригой фей, неразъединимых в своем вечном союзе. Вот что угадал Якобсон, не позволив им разлучиться в потоке танца. Не размыкая рук, они так и кружатся по сцене, подобно венку невесты, брошенному в зеркальную гладь озера, или белоснежным соцветиям вьюна. Их движения словно подсмотрены у самой природы. Вот полупрозрачные девы изогнулись причудливой заиндевелой веткой, вот свили гнездо перевязью рук, вот раскрылись лепестками подснежника.
Но, пробыв волей художника так долго вместе на гравюре, они стремятся нарушить единение. И, повинуясь внезапному порыву, то одна, то другая встает во главе живой «колесницы» — как бы желая настоять на своей индивидуальности, вырваться, наконец, из связавшего их воедино узора, — но тут же исчезает внутри живой «путаницы». И так поочередно, неостановимо, бесконечно, быстротечно… Наконец их усилия колеблют упорство хореографа и он разрывает держащие их путы рук и отпускает четырех соперниц на свободу, на все четыре стороны, буквально в четыре разных угла рамки соединившей их картины.
Четыре вариации — четыре коротких мига, где каждая живет своей собственной жизнью, — подобны голосам природы: Первая, наполненная вращениями и маленькими прыжками, навеяна дуновением летнего ветра. Следующее соло наводит на мысль о фее, обходящей свои владения. Величественные шаги на пальцах, повелительные руки, гордость королевы, которую невозможно было распознать в прежней синхронной четверке. К третьей вариации — из арабесков, кружений, падающих позировок — непросто подобрать сравнения. Кто эта мятущаяся дева? Дитя природы, не способное усидеть на одном месте, душа юной девушки, муза? Она не раскрывает своей загадки, а просто дарит танец, своевольный, легкий, пьянящий. Последнее, четвертое высказывание с бесконечными перелетами, оборотами, вращениями — как мечта о полете, как желание бабочки-однодневки оставить свой призрачный след в мире, полном фантастических цветов и солнечного света.
Их общая медленная кода пронизана негой и усталостью. Натанцевавшись всласть, сильфиды нехотя возвращаются в предначертанный им круг, чтобы опять образовать неизменную четверку, как того требует старинная гравюра.
«Вечный идол» («Роден»). Фото из архива театра
Каждый раз, когда в афише «Хореографических миниатюр» «Роден» Якобсона, хочется бежать в музейный зал и проверять, остались ли там в этот момент знаменитые скульптуры или, почувствовав, как затекли тела от долгой неподвижности, чудесным образом перенеслись на сцену, чтобы переменить затверженные положения. И разве можно сомневаться, видя застывшие в парах и позах, точь-в-точь как у Родена, белые фигуры, что это не те статуи? А те, вечно безмолвные, стоят все-таки там, в пустом музейном зале, ожидая, когда выйдет сторожить их в ночную смену любопытная луна.
Вот она осветила Юношу, обнимающего Девушку, откинувшуюся на его руке. Невидимый оркестр заиграл подслушанную у Дебюсси мелодию, и разбуженная музыкой скульптура ожила, сбросив оковы неподвижности. Белый лед мрамора оттаял и высвободил энергию двух юных влюбленных, похожих на резвящихся игривых скакунков. Они — герои «Вечной весны» Родена — воплощение жизненных сил юности и чистоты. Их движения стремительны, порывисты, как разбегающиеся струнные пассажи. Подобно Ромео и Джульетте, они открывают для себя волнующий мир первой любви. Почти случайно «вылетевший» из уст невесомый поцелуй, робкие, пугающие их самих касания… Их возвращение в мрамор — как остановка на границе чувства, за которой невинная весна сменится зноем чувственного лета…
«Поцелуй» («Роден»). Фото из архива театра
Соединенная Роденом в нескончаемом «Поцелуе» молодая пара пробуждается медленно, будто не желая терять уют страстного объятия. На миг оторванные друг от друга, влюбленные тут же вновь притягиваются незримой властной силой. И новый поцелуй прерывается только для того, чтобы еще тесней сойтись в объятии, еще более страстно предаться неге. Упивающиеся своим счастьем влюбленные приемлют танец лишь как обновление первоначального слияния. И луна оставляет их в покое, погружает в темноту и продолжает обходить свои владения.
Ее свет падает на затаившихся в тишине ночи двух мраморных любовников. Юноша, замерший в преклоненной позе перед своей любимой. Она — воплощение всех женщин на земле, божество, которому поклоняются все мужчины мира. Он — идолопоклонник, послушник своей неугасимой и неутолимой страсти. Подобно добровольному рабу, он с радостью становится пьедесталом для богини, и она почти не покидает его рук, все время находясь на возвышении. Весь танец он молит только об одном — принять его безграничное обожание. В ответ — молчание и тайное желание услышать еще раз все его признания…
Плотные одеяния сумрака истончаются, уже не лунный свет, а солнечный луч скользит по мраморным плечам роденовских скульптур и вдруг натыкается на спящего в старинном кресле человека. Тот просыпается и, улыбнувшись солнечному утру, несется в балетный зал, чтобы воссоздать свое удивительное сновидение…
